Средневозрастный кризис простер надо мной крыло.

Состоит он в том, что

Смотреть вокруг не то чтобы тяжело,

Но тошно.

Утрачивается летучая благодать,

Вкус мира.

Мир цел, как был, но то, что он может дать,—

Все мимо.

Устал драчун, пресытился сибарит,

Румяный Стива.

Вино не греет, водка не веселит,

Не лечит пиво.

Притом вокруг все чаще теперь зима,

Трущобы.

От этого точно можно сойти с ума.

Еще бы.

Хлам стройки, снега февральского абразив,

Пустырь промокший —

Я был бы счастлив, все это преобразив,

И мог же, мог же!

Томили меня закаты над ЖБИ,

Где, воленс ноленс,

Меж труб и башен я прозревал бои

Небесных воинств;

Но шхеры, бухты, контур материка,

Оснастку судна,—

В них можно видеть примерно до сорока,

А дальше трудно.

Теперь я смотрю на то же, и каждый взгляд

Подобен язве.

Того, чем жить, мне больше нигде не взять.

Придумать разве.

Ни лист, ни куст не ласкают моих очес,

Ни пеночка, ни синичка.

Отныне все, что хочется мне прочесть,

Лишь сам могу сочинить я.

Дикарские орды, смыслу наперекор,

Ревут стозевны.

В осажденной крепости объявляется переход

На внутренние резервы.

Так узник шильонской ямы, сырой дыры,

Где даже блох нет,

Выдумывает сверкающие миры,

Пока не сдохнет.

Так бледные дети, томясь в работных домах,

Устав терпеть их,

Себе сочиняют саги в пяти томах

О грозных детях;

Так грек шатался средь бела дня с фонарем,

Пресытясь всеми,—

И даже мир, похоже, был сотворен

По той же схеме.

Не то чтобы он задумывался как месть —

Не в мести сила,—

Но в приступе отвращенья к тому, что есть.

Точней, что было.

Отсюда извечный трепет в его царях —

Седых и юных;

Отсюда же привкус крови в его морях,

В его лагунах,

Двуликость видов, двуличие всех вещей,

Траншеи, щели —

И запах тленья, который всегда слышней,

Где цвет пышнее.